Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
— Хорошо! Мы уничтожим "желтых"! — воскликнул он;- товарищи придут сегодня вечером?
— Еще бы!
— Я буду там!
Он направился к улице Толбиак, но вдруг заметил трех товарищей, шедших вдоль пустыря. Он узнал Семайля, Ламотта и Барро-Селенду, трех организаторов с Аркейльских железоделательных заводов.
Барро, прозванный "Селедкой", обратился к Ружмону:
— Заводы минированы, — сообщил он с таинственным видом.
Франсуа изумленно взглянул на них. Он давно уже разжигал рабочих этих заводов. Ему удалось обратить "желтых". Но в большинстве эти "желтые" оставались робким стадом, или же относились к пропаганде очень уклончиво. Несмотря на весь свой оптимизм, Ружмон не надеялся в ближайшем будущем на возможность какой-либо забастовки. Только в последние месяцы началось какое-то брожение. Предчувствовалось одно из тех внезапных движений, которые обычно увлекают и самих вожаков. Франсуа знал это, но не придавал этому большого значения. Поэтому заявление Барро застало его врасплох.
— Вы уверены? — настаивал он.
— Я вам это обещаю, — проговорил мрачный Семайль. — Гапотро и Баржак открыли шлюзы под самым носом "желтых".
— И они привлекли сорок товарищей, — радостно воскликнул Ламотт.
— Пусть поддержит нас Конфедерация, — заявил Селедка, — и мы перевернем всю лавочку!
Ружмон задумчиво углубился в сумерки; бесконечно нежное дуновение носилось между заводами и лачугами. Чувство торжества и беспокойства сдавливали горло Франсуа. Он предвидел сцены волнения и безумств; он подготавливал слова и поступки, которые могли бы умиротворить первобытные инстинкты.
Изнемогая от усталости и жары, он поднялся к Гарригам. При виде интимной обстановки, тарелки горячего супа и ломтя белого хлеба, он почувствовал неизреченное блаженство. Сойка прыгала между солонкой и графином. Шарль подклеивал вырезки в большую коричневую тетрадь, а маленький Антуан набивал соломкой воображаемые стулья. Это был оазис, уголок мира, в котором выростали теплые, живые и утешительные мечты.
После обеда Антуанетта принялась разливать кофе. Все в благоговейном молчании вдыхали чудный аромат. Антуанетта не понимала, как можно обходиться без кофе. В течение сорока лет она не могла молоть кофе и кипятить воду для кофе без благоговейной дрожи, даже в дни мигрени она находила в кофе утешение и нежную ласку. Воспитанные ею Шарль и Франсуа разделяли ее культ.
Опорожнив чашку, пропагандист сказал:
— Готовится забастовка у Делаборда и у этих негодных хозяев Аркейльских заводов.
— У Делаборда, — огорченно сказала Антуанетта. — Это жаль.
— Почету? Никогда еще он столько не зарабатывал. Теперь или никогда следует уделить что-нибудь тем, кто треплется на работе.
— Это причинит много горя Христине…
Слова эти упали тяжелым бременем на сердце. И, думая о тех вечерах, когда крылатый шорох платья наполнял комнату, он чувствовал, что жизнь его перевернулась вверх дном. Зачем он признался в своей любви? Он должен был скрывать свое чувство, как преступление. Христина его не избегала. Может быть, она даже сейчас будет здесь, сегодня вечером… и одно ее присутствие… О, боже мой!.. Пройдут дни, месяцы, весны и зимы, и он никогда больше не узнает этих минут…
Раздался звонок. И в то время как сойка лепетала: "Кто там", отворилась дверь. Франсуа услыхал шелест юбок; сильное волнение заставило его склонить голову.
Христина села, нежно прижав к себе маленького Антуана, как некогда, в те сказочные вечера; она рассеянно отвечала на вопросы Антуанетты. Ее глаза горели, волнение сводило ее пальцы, и она, наконец, заговорила, обращаясь к коммунисту:
— Правда ли, что у Делаборда будет забастовка?
— Правда.
Он чувствовал странную, невыносимую боль. Положив руку на голову маленького Антуана и огорченно качая головой. Христина спросила:
— Почему? Эта стачка не только несправедлива, это бы еще ничего, но она нелепа. Нигде с рабочими не обходятся так хорошо, как у Делаборда, и нигде с ними не будут обходиться лучше. Забастовка должна кончиться неудачей.
Он слушал, оцепенев от любви. Всякое сопротивление исчезло. Всё в нем, каждый фибр его существа, жил присутствием Христины. Он прошептал каким-то, словно издалека идущим голосом:
— Однако, так легко их удовлетворить. Они уступят при обещании не брать больше на работы ни одного "желтого" и уменьшить рабочий день на полчаса.
— Это будет низостью и изменой. Делаборд не может уступить, потому что- это было бы разорением для него самого, а затем это было бы дурным примером. Наконец, он обещал не делать этого.
— Кому? — вскричал Франсуа, сжигаемый внезапно вспыхнувшей ревностью.
— Другим типографщикам.
— Он вам это говорил?
— Нет, но я знаю.
Ружмон вышел из своего оцепенения. Силуэт старика сливался с образом Христины. В порыве отчаяния он снова видел перед собою фиолетовую шею, обвислые щеки, там внизу, у укреплений, среди сухих трав… это ради него пришла она тогда. Он знал это. Он был в этом уверен. Кровь бросилась ему в голову.
— Никогда у него не было таких барышей. Почему бы ему не дать нескольких крох тем, которые работают на него?
— Он не только выплачивает полностью жалованье больным, но уплачивает их долги. Кроме того, он всегда готов что-нибудь сделать для их детей.
Он прошептал со злобой:
— К чему вы мне это говорите? Какое мне дело до милостей этого господина, который один получает столько же, сколько все его рабочие?
Она взглянула ему прямо в лицо.
— Вы еще можете остановить забастовку.
— Вы думаете?
— Я уверена в этом. Это был бы мужественный и великодушный поступок, потому что все пострадают. Стачечники в особенности; их поражение несомненно.
— Какое дело до этого их эксплоататору? Он будет упоен своей победой.
— Вовсе нет. Победа не даст ему удовольствия, на душе его будет горечь. Господин Делаборд болен…
— Значит, вы пришли сюда ради него?…
Она продолжала смотреть ему прямо в лицо. Огонь ее глаз был чист и ясен. Но Франсуа видел в этом только уловку и притворство.
— Да, — ответила она вполголоса. — Его нужно пощадить: слишком сильные переживания могут принудить его бросить свое дело. Что станется с теми, кто у него служит? Или найдется другой, более способный вести дело, и тогда они получат нового хозяина, может быть, гораздо менее снисходительного, более жестокого и грубого, или же предприятие погибнет и наступит безработица. Если верно, что я забочусь о г. Делаборде, то вы сами прекрасно видите, что его интересы тесно связаны с интересами его рабочих.
Он больше не отвечал. Она видела в его глазах злобу, причину которой не понимала. Мысль, что он ревнует и ревнует к старику — не могла прийти ей в голову. Она решила, что ее попытка напрасна. Эту попытку было необходимо сделать, хотя шансы убедить Ружмона были ничтожны. И теперь, когда она сознавала свое поражение, ею овладела глубокая печаль. Она была полна жалости к Делаборду, который не перенесет волнения стачки, но она нисколько не была озлоблена против Франсуа. Она чувствовала глубокое сожаление, почти боль, от того, что одно ее существование — источник горя для другого человека. Что делать? В борьбе за существование, где каждый жест вызывает горе или радость, — и при том гораздо чаще горе! — приходится наносить смертельный удар даже и тем. которые вас любят! Это трофеи, завоеванные знамена, скальпы в борьбе двух полов. Но Христина не хотела, чтобы из-за нее страдали: она не щадила врага, но она желала добра своим друзьям.
Она спросила упавшим голосом:
— Вы не отвечаете?
Руки Франсуа задрожали. В его груди сидел дикий зверь. Зависть наполняла его мозг отвратительными образами. Подобно тому, как есть люди, создающие себе призрачное счастье, опьяненные верою в женщину, их обманывающую, так и он создавал себе драму унизительную и смешную: он не умел читать в глазах, на него устремленных, в глазах, таких же честных, как и его глаза. Он, пожалуй, мог бы помириться с потерей всякой надежды, но не таким путем. В эту минуту, когда каждый нерв дрожал от страсти, самым ужасным было то, что она стояла здесь, подле него, Франсуа Ружмона, только для того, чтобы спасти старика. Это было предательством и это было величайшим оскорблением. Его ничем нельзя искупить. Если бы забастовка не была решена он устроил бы ее только потому, что к нему явилась Христина.
— Что я могу ответить? — начал он упавшим голосом. — Я не господин положения. А если бы я им и был? Вы хорошо знаете, что наши взгляды расходятся. Вы верите в какое-то соглашение эксплоататоров и эксплоатируемых. Я верю только в смертельную вражду и хочу, чтобы между ними была только война. Вы говорите, что г. Делаборд менее плох, чем другие. Это хитрость, способ заставить предпочесть его другим. Пока он кладет себе в карман не менее трехсот тысяч франков в год… чем можно было бы прокормить сто пятьдесят рабочих семейств. Подите! Нет ничего общего между ним и теми, кто трудится ради его кармана! Забастовка будет вполне своевременна.
